Шаляпин поет киевским рабочим

Эй, дубинушка, ухнем, - подхватили 5000 голосов, и я, как на пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне - революция или пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческого счастья и свободы. Так из гнезда вылетает могучая, сильная белая птица и летит высоко за облака.

От редакции: Федор Шаляпин, великий оперный бас, родился в бедной семье, и с детского возраста брался за любой заработок, работая учеником токаря и сапожника, бродяжничая и страдая от голода. Став выдающимся, всемирно известным певцом, он сблизился с российскими социалистами - чему особенно способствовала близкая дружба с писателем Максимом Горьким. После Октябрьской революции Шаляпин первым получил звание Народного артиста Республики, а затем эмигрировал, оставив интересные воспоминания о личных встречах с Лениным, Троцким, Зиновьевым, Сталиным, Луначарским.

29 апреля 1906 года, накануне Первомая, Шаляпин впервые исполнил перед киевскими рабочими запрещенную в то время песню «Дубинушка», которая впоследствии вошла в основу его репертуара. Вырученные от этого концерта средства были переданы революционерам, а живо написанные мемуары Шаляпина позволяют представить себе масштабы рабочего движения Киева в революционные годы начала ХХ века.

Эй, дубинушка, ухнем, - подхватили 5000 голосов, и я, как на пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне - революция или пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческого счастья и свободы. Так из гнезда вылетает могучая, сильная белая птица и летит высоко за облака

От редакции: Федор Шаляпин, великий оперный бас, родился в бедной семье, и с детского возраста брался за любой заработок, работая учеником токаря и сапожника, бродяжничая и страдая от голода. Став выдающимся, всемирно известным певцом, он сблизился с российскими социалистами - чему особенно способствовала близкая дружба с писателем Максимом Горьким. После Октябрьской революции Шаляпин первым получил звание Народного артиста Республики, а затем эмигрировал, оставив интересные воспоминания о личных встречах с Лениным, Троцким, Зиновьевым, Сталиным, Луначарским.

29 апреля 1906 года, накануне Первомая, Шаляпин впервые исполнил перед киевскими рабочими запрещенную в то время песню «Дубинушка», которая впоследствии вошла в основу его репертуара. Вырученные от этого концерта средства были переданы революционерам, а живо написанные мемуары Шаляпина позволяют представить себе масштабы рабочего движения Киева в революционные годы начала ХХ века.

Первое сильное ощущение нарастающей революции испытал я весною 1906 года в Киеве, где случай столкнул меня непосредственно с рабочими массами. Тогда же я свершил «грех», который долгое время не могли простить мне хранители «устоев» и блюстители «порядка».

В Киеве я в первый раз публично в концерте спел известную рабочую песню -«Дубинушку».

Приехал я в Киев петь какие-то спектакли по приглашению какого-то антрепренера. Узнав о моем пребывании в Киеве, пришли ко мне знакомые рабочие и пригласили меня к ним в гости в пригород Димиевку. Приглашение я принял охотно, а мои друзья уж постарались угостить меня сердечно, чем могли. Погулял я с ними, посмотрел хибарки и увидел с огорчением, что живет народ очень бедно. Ну, мало ли народу плохо живет - всем не поможешь, а помочь одному-другому - дело хорошее, но это не значит помочь бедноте. С этими немного грустными мыслями уехал я домой.

Через несколько дней опять пришли ко мне рабочие. Просят, не могу ли я дать возможность рабочему люду послушать меня на театре.

Я подумал, что сделал бы я это с удовольствием, но как? Это же не так просто, как думают. Вот выйдет Шаляпин на площадь, раздаст бесплатные билеты, и все будет хорошо - «кругом шестнадцать». А ведь тут антрепренер, театр, аренда, другие актеры, хористы, музыканты, рабочие на сцене, капельдинеры - как это можно сделать совсем даром? Не понимаю. Но желание рабочих послушать меня я понимал, и исполнить их просьбу мне очень хотелось. Поэтому я придумал следующую комбинацию. Возьму я большой зал, цирк Крутикова, вмещающий около 4500 человек, 4000 билетов дам бесплатно рабочим - пусть разыграют их в лотерею на фабриках и заводах - кто вытащит из фуражки номерок, тому и место. А билетов 500 пустить в продажу среди имущей публики - на покрытие текущих расходов и на плату за помещение. Рабочие с восторгом одобрили мой проект, и я приступил к организации концерта.

Снять цирк было нетрудно - я это немедленно сделал, но без разрешения властей я не мог выступать публично. В обыкновенных случаях разрешение без всяких затруднений дает полицмейстер, но этот мой концерт был совершенно необычаен. Полицмейстер не посмеет, конечно, разрешить его своей собственной властью. Придется, думал я, обращаться к генерал-губернатору. Не очень мне хотелось беспокоить столь высокое начальство, и тут, кстати, я вспомнил, что недавно я познакомился с женой киевского губернатора. Это была милейшая дама, которая обожала артистов и не менее, чем артистов, обожала винт. Вот, подумал я, «отсель грозить я буду шведу». Мне поможет Надежда Герасимовна (так, кажется, звали генеральшу). И я устроил себе приглашение к губернаторше на партию в винт. Играю и жду удобного момента. Известно, как действует на человека выигранный шлем. Он становится добрее, радушнее, на все смотрит прекрасно. И вот когда губернаторша выиграла свой первый шлем, я и ввернул:

- Надежда Герасимовна, боюсь беспокоить вашего супруга, а надо.

- А что?

- Да вот, концерт хочу сделать. Для бедняков, для рабочего люда. А то неловко: все слушают меня, а они не слушают. Времена, знаете, не очень спокойные. Все раздражены. Не спеть рабочим, они как будто обидятся. А петь - от вашего супруга зависит... На пять червей я пас.

А Надежде Герасимовне везет. Опять шлем объявила.

- Чего же вы боитесь? Мой супруг же добрый человек. Первый по доброте в городе, да и по разуму. Вот, я думаю, через полчаса приедет домой. Потолкуйте с ним.

- А вы, дорогая Надежда Герасимовна, поспособствуйте, в случае...

- Ах, песни ваши коварные! Они все равно сражают всех. На меня вы всегда можете рассчитывать.

И через час я уже был в кабинете губернатора.

Действительно, милый человек был этот губернатор. Весьма осанистый, с окладистой бородой, в мундире с какими-то обшлагами, обстоятельным, как он сам, голосом генерал растягивал в ответ на мою просьбу слова:

- Гм... Видите ли... Гм... Да... Я, конечно... Да... Понимаю... Концерт... Да... Но ведь вы - странно! - для рабочих... Вот это... затруднительно. Гм... Да... Это очень хорошо - концерт для рабочих, и сам я, видите, с удовольствием бы, но есть... э... некоторое препятствие. Я не могу его, собственно, вам сообщить, но оно есть... Не имею права.

Я чрезмерно удивился и невольно тоже заговорил губернаторской манерой.

- То есть... Гм... Как это... Ваше превосходительство, не имеете права?

- Да так. Не имею... Но вам я верю, Шаляпин, я вас люблю, и давно уже, как артиста. Такой артист, как вы, есть человек благородный. Я вам объясню, в чем дело, но только вы мне дайте слово, что уж не расскажете.

И губернатор открыл какую-то большую папку с бумагами, лежавшую на его рабочем столе. Порылся в ней, вынул бумажку и, протянув ее мне, сказал: «читайте».

- Не про меня это писано, - подумал я, когда в заголовке прочитал подчеркнутое слово - «конфиденциально». Сбоку на левой стороне бумаги было напечатано «М. В. Д. Департамент полиции». А там дальше губерния, как говорится, писала, что, мол, до нашего сведения дошло, что артист Шаляпин отправился по городам Российской империи устраивать всевозможные вечера, спектакли и концерты с целью революционной пропаганды и что посему местным властям предписывается обратить внимание на выступления оного Шаляпина особливое внимание.

Я всегда думал, что по поводу меня больше меня самого знают газеты, а вот оказывается, что департамент полиции знает про меня еще больше, чем даже газеты! Удивился. Но я в то же время почувствовал, что предо мною сидит не просто губернатор, а порядочный человек, и я с ним заговорил по-человечески. Я его уверил совершенно искренне, что никакой революционной пропаганды я и в помыслах не имел, что я просто желаю петь для людей, неспособных платить, что я это уже не раз делывал. Я высказал при этом соображение, что отказ произведет на рабочих тяжелое впечатление и еще больше раздразнит их против властей. Генерал меня понял и дал разрешение, но при этом сказал:

- Все дальнейшие вещи будут уже зависеть от полицмейстера и пристава. Поладьте с ними, как можете.

Киевский полицмейстер оказался милым человеком. Он заявил, что к устройству концерта с его стороны препятствий не имеется. Но тут возникло новое затруднение, которое надо было как-нибудь устранить. Из разговора с делегатами рабочих я понял, что было бы лучше, если бы охрана порядка на концерте была бы поручена самим рабочим. Делегаты говорили, что присутствие в цирке полицейских в мундирах может, пожалуй, вызвать раздражение и случайно повлечь за собой нежелательный скандал. Это уже надо было улаживать с местным участковым приставом, и я к нему отправился сам.

Странный и смешной был этот представитель полицейской власти. Когда я позвонил к нему на квартиру, открыла мне дверь украинская дивчина - горничная, по-видимому, и на вопрос, могу ли я увидеть пристава, ответила, что сейчас спросит его благородие:

- Кажысь, воны в ванной.

Ушла, через минуту вернулась и сказала, что если я не чувствую неловкости в этом, то «воны» просят меня пожаловать в ванную. Я вспомнил знаменитый анекдот о мадам де Сталь и Наполеоне и подумал, что пристав также, вероятно, думает, что гений не имеет пола... Нечего делать - иду в ванную. Можете представить себе, как мне было интересно увидеть моего милого пристава в столь благосклонном ко мне положении! Я еще в гостинице приготовил программу речи, но, увы, по программе мне говорить не пришлось.

- Здравствуйте, господин артист! - заговорил пристав с украинским акцентом. - От жешь, ей-богу, как я рад, что вы пришлы ко мне. Может, разрешите чокнуться за ваше здоровье?.

Он сидел в ванной выше грудей в воде, а из воды выплывали жирные, белые плечи, под синеватым носом распухали темнокожаные усы. Над каждым глазом было по брови, но каждая из этих бровей была отпущена моему приятелю на троих или четырех таких же приставов. Говоря, что хотел бы со мною чокнуться, он как-то сипловато из подводной глубины живота смеялся, открыв рот. Тут я заметил, что во рту у него есть и золото и чернядь... Перед ним поперек ванны лежала доска, а на доске стояла бутылка водки, порядочно распитая, и что-то вроде студня и соленых огурцов. Хоть час для меня был неурочный, но я сейчас же сообразил, что отказываться от его угощения тоже неурочно... Я моментально принял вид размашистого весельчака и присел к нему на трехножную какую-то табуретку.

- Квиток! - закричал пристав.

Показалась дивчина. Ей приказано было принести второй стакан как можно скорее.

- Ну вот, ишь ведь, как вы пожаловали. Уж вы мене извините, а я, знаете, сам доктор. Уныверситетов не кончал, а соображаю самовластно. От мне говорят, что нельзя пить водки, что будто бы прожигает, так я, знаете, десять минут провожу в холодной воде. Так что одно исключает другое.

Я ему на это, что, дескать, сам особенно докторам не доверяю, а вот такие народные средства люблю и уважаю.

- Так ведь про вас говорят, что вы из народа.

Чокнулись, выпили, закусили огурцом.

- Вот, - говорю, - концерт... Извините - ваше имя-отчество?

- Акакий Хрисанфович.

Объясняю мое дело.

Мой собеседник, несколько выплыв наверх из воды, показал две выпуклые, покрытые волосами груди.

- То есть почему же для рабочих и как же это так бесплатно? Да как же это - всем рабочим? Их же у нас сотни тысяч. Губернатор разрешил?

- Разрешил и полицмейстер. Но сказали, что и к вам нужно обратиться, - бессовестно лгу я.

Откашлялся пристав.

- Так шо ж я могу вам сделать, если губернатор и полицмейстер разрешили.

Когда я объяснил, что мне от него надо, пристав вытаращил на меня глаза, с минуту дожевывал минут пять тому назад разжеванный огурец, вздохнул, голос его упал, как неудавшееся тесто, и он как-то бескостно сказал:

- Нехорошо, что вы такие шутки рассказываете мне за приятным завтраком...

Потом голос его стал снова крепнуть, и он сказал серьезно:

- Увы, извините, без надзора... такую штуку оставить не могу.

Я согласился с ним, но подал мысль:

- Дело, Акакий Хрисаифович, только в мундирах. Шлите сколько угодно людей, но только в штатском.

- Вот это дело!.. И для вас, господин артист, я это с удовольствием сделаю.

Выпили еще по рюмочке. Пристав взял мохнатое полотенце, встал, прижал к животу, как мог вытер свою правую руку, протянул ее мне, уверил меня, что любит артистов, в особенности таких, которые из народа, и мы дружески расстались.

Я был в восторге. Все так хорошо удавалось. Уже расклеены афиши. Платные места уже все проданы, а 4000 бесплатных мест делегаты уже унесли на фабрики. Наступает день концерта.

Все было бы хорошо, если бы в цирк Крутикова пошли только те, которые в лотерейном порядке получили билет. К сожалению, пошли и те, которые мест не получили. Пошли именно на концерт, а не на какую-нибудь уличную политическую демонстрацию, пошли не скопом, а в одиночку. Как это всегда в России бывает, каждый из рабочих норовил «как-нибудь пробраться», «где-нибудь постоять». А так как правильно говорил мне пристав, что в Киеве рабочих было сотни тысяч, то улицы Киева к вечеру оказались запруженными народом. Не только улицы, прилегающие к цирку, - все главные улицы города! Власти, естественно, встревожились, и на Крещатике появились войска.

Я, разумеется, испугался. Какую я заварил кашу!

- Я дал слово, что беспорядков не будет, - обратился я к делегатам рабочих. - Надеюсь, что рабочие меня уважают и не подведут.

Должен отдать справедливость рабочим, что они держали себя хорошо.

Все протекало мирно, но положение мое было все же в высшей степени щекотливое. Стало оно и трагикомическим, когда я убедился, что в цирк на спектакль и мне самому нельзя протиснуться через толпу. Кто же петь будет? Что делать?

К счастью, отель «Континенталь», в котором я жил, прилегал стеной к цирку. И вот я и покойный мой аккомпаниатор Арсений Николаевич Корещенко, открыв окно в коридор гостиницы, по карнизу и водосточной трубе спустились на крышу цирка. Этим задача, однако, не была решена. В самый цирк можно было нам проникнуть только тем же акробатическим способом через пробитое в крыше окно. Это мы и сделали.

Что было на улицах, я не знаю. Знаю только, что цирк был так набит народом, что зрелище принимало подавляющий и пугающий характер. Естественно, конечно, что концерт начался позже, чем было назначено.

Под оглушительный шум рукоплесканий я вышел на эстраду - овация длилась несколько минут. Когда оказалось возможным говорить, я обратился к публике с несколькими словами. Я напомнил, что за этот вечер, который я устроил с особым удовольствием, отвечаю перед всеми я. Что бы на нем ни случилось, ответственность ляжет на меня, ибо по моей просьбе уважаемые мною и благородные люди разрешили его. Нет даже нарядов полиции. Ответственность за порядок лежит на вас, господа!

Громогласное «ура!» было ответом на мое обращение. И я начал концерт.

«Духовной жаждою томим», - запел я, и с этого момента, я думаю, все, а я в особенности, почувствовали какие-то новое дыхание жизни.

В течение концерта, в перерывах между одной песней и другой, во время «бисов», я много раз слышал возгласы то с той, то с другой стороны. Какие-то девицы кричали мне: «Варшавянку». Какие-то хриплые голоса настаивали: «Интернационал!». Но - говорю это совершенно искренне - этих революционных песен я в ту пору не знал и только недавно, но зато очень хорошо узнал, что такое «Интернационал». Но еще с юных лет, с озера Кабана в городе Казани, я знал, что существует рабочая песня «Дубинушка», что поется она в сопровождении хора и что только куплеты поет солист - не солист его величества, конечно... И на просьбы рабочей публики мне казалось самым подходящим спеть именно эту песню. И я сказал, что знаю «Дубинушку», могу ее спеть, если вы ее мне подтянете. Снова вавилонское «ypa!», и я запеваю:

Много песен слыхал на родной стороне,
Не про радость - про горе в них пели.
Но из песен всех тех в память врезалась мне
Эта песня рабочей артели...

- Эй, дубинушка, ухнем, - подхватили 5000 голосов, и я, как на пасхе у заутрени, отделился от земли. Я не знаю, что звучало в этой песне - революция или пламенный призыв к бодрости, прославление труда, человеческого счастья и свободы. Не знаю. Я в экстазе только пел, а что за этим следует - рай или ад, - я и не думал. Так из гнезда вылетает могучая, сильная белая птица и летит высоко за облака. Конечно, все дубины, которые подымаются «на господ и бояр», - я их в руке не держал ни в прямом, ни в переносном смысле. А конца гнета я желал, а свободу я любил и тогда, как люблю теперь.

Много лет прошло с тех пор, а этот вечер запомнил, на всю жизнь запомнил. Удался он на славу. Рабочие после концерта разошлись домой мирно, как ученики, попарно. А о «Дубинушке» стали, конечно, говорить различно. Главным образом меня немедленно зачислили в крайние революционеры.

От проданных билетов очистилось сверх всех расходов, кажется, 3000 рублей, и эти деньги через посредство поэта Лоло-Мунштейна, киевлянина, я отдал от моего имени рабочим.

Приятно после таких вечеров уехать на берег лазурного моря. И вот я сижу на берегу Аляссио в Италии. В купальном костюме жмурюсь на милое теплое солнышко. С испуганным лицом с итальянской газетой в руках подходит жена.

- Что же теперь делать? В России тебя разыскивают власти. Желают предать тебя суду за то, что даешь деньги на революцию.

Я подумал - шутит. Но нет. В газете действительно написано:

«Ищут Шаляпина».

Собирался я посидеть подольше на море, даже опоздать к сезону намеревался, а из-за заметки поехал раньше.

Приехал в Москву. Остановился в «Метрополе». Приходит ко мне взволнованный Мунштейн и рассказывает, что скрывается, так как его разыскивают по «делу» киевского концерта.

В подпольной революционной газете власти прочитали, что «от концерта X очистилось и поступило в кассу 3000 рублей». Чей же концерт может дать 3000 рублей? Сообразили: конечно, шаляпинский.

Подумал, как быть, и решил взять быка за рога. Немедленно я написал киевской полиции, что, дескать, деньги я действительно дал, но на что они пойдут, не знал и не интересовался знать.

Когда я даю деньги на хлеб, а их пропивают - не мое дело. Власти, по-видимому, это поняли. Никаких преследований против меня не подняли. Сняли преследование и против Лоло.

Благодаря этой истории «Дубинушка» стала привлекать всеобщее любопытство. На концертах и спектаклях мне часто после этого приходилось слышать настойчивые просьбы спеть «Дубинушку». И иногда по настроению я ее пел в столице и в провинции, каждый раз, однако, ставя условие, чтобы публика мне подтягивала.